Анастасия Чайковская

«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сёстры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».

И дело не в модуляциях голоса и даже не в интонациях, которые некоторые мастера слова способны передать с минимальными искажениями.

Посмотрела "Adolescence" («Переходный возраст») и подумала, что росла в тепличных условиях.

8 Марта — праздник не о нежно-розовых тюльпанах в шуршащей гофрированной бумаге, а всё же о равенстве между женщинами и мужчинами. А ещё о солидарности женщин, которые подчас так злобно…

Сегодня общалась с цифровой женщиной «Алисой». Спросила, какой у неё размер груди, на что мне без жеманства ответили: «Нулевой. А у вас?» — флиртует, цифровая кокетка.

Так или иначе, но мы ищем людей, которые чем-то похожи на нас: взаимопонимание будет более полным, ссор из-за высокой совпадаемости характеров — меньше. И давно уже стало общим местом считать, что если люди слишком разны, их отношения будет постоянно проверяться на прочность.

Если обратиться к тем большим историям из жизни, которые фактически закончились, но спорадической рябью беспокоят сознание, подкидывая то воспоминание, то ассоциацию, то отблеск желания, можно заметить занятное превращение.

Сижу в кафе, глушу кофе и слышу песню, в которой проникновенный мужской голос доводит конец строчки фразой «take my breath away» — одной из самых встречаемых в композициях о романтической любви.

Там-там-тарам-там-тарам-там: весь день в голове играет вальс из «Иронии судьбы…»

27 ноября — важный день в романе «Идиот» Фёдора Достоевского. Рассказываю, почему.

Следом за рассказом о том, как Толстой ругал стихотворение Пушкина, разбираю отрывок из «Евгения Онегина» — «Зима!.. Крестьянин, торжествуя…»

Лев Толстой был суровым критиком, а с годами дотошность и строгость дошли до брюзгливости: под горячую руку попадали Шекспир, чеховские пьесы (хотя прозу Антона Павловича граф любил) и даже Пушкин.

Каждый раз наступает зима, и мир, погружённый в стылые объятия, обретает её приметы, — кажется бедненьким, сирым; замёрзший комок на ступенях натопленного дома, в который внутрь не пускают, держат снаружи и раздражают взгляд комнатной геранью на подоконнике, июльской ягодой в сахаре, берёзовым веником.

Обзор биографии одного из важнейших британских писателей XIX столетия

И должно было пройти ещё много времени, прежде чем отойдёт злость, обиды погрузятся глубже, где их кончиков уже не видать, и придёт незамутнённая тоска по человеку — очищенная от аффектов расставания, кристаллизованная нехватка по индивидууму, с которым хотя бы недолго, но был счастлив.

Тренажёрный зал — это не только сотрясающее стены пыхтение под весом штанги, не один только пот на беговой дорожке и румяные щёчки от озорного бёрпи, это ещё и территория секса.

На углу Фонтанки и Мойки лупит в тёмную августовскую ночь неоновая вывеска, из широких оконных проёмов особняка рычат хмельные пасти, даются спьяну горячие обещания, летит говорок пьяной болтовни — лепет почти младенческий, беззастенчивый.

Есть у меня несколько любимых тем. Одна из них — повторение мотивов, сюжет временной петли, когда человек вновь и вновь со слепой наивностью пускается бродить по тропам, о которых он знает наверняка, что это топи, мутные воды, глина и тина, которая обхватывает ноги, липнет, тянет и увлекает в темноту.

Стою на Гороховой. Сами понимаете, где-то тут Свидригайлов в кабаке сидит, Раскольников теории проверяет, драдедамовый платок моль точит.

Джаз — музыка, которая погружает тебя в состояние «ничто не имеет того огромного значения, которое ты приписываешь событиям и словам».