Умирать в стиле раннего социализма

Рассказ о том, как молодая советская власть вмешивалась во все сферы жизни, почему в 20-е годы хоронить по старинке стало «немодно» и как Корней Чуковский в новогодние праздники ездил в крематорий.

Есть занятная штучка столетней давности. Анатолий Мариенгоф — поэт, мемуарист, видный московский денди, отец-основатель русского имажинизма, друг Сергея Есенина и писатель, создавший, пожалуй, лучшую художественную летопись быта революции и Гражданской — «Циники», писал: «По всем улицам расставлены плевательницы. Москвичи с перепуга называют их "урнами"». Оценить исторический анекдот поможет тот факт (вдруг кто забыл), что урной в прошлом называли не ящик для мусора, а сосуд для хранения праха умерших. Было от чего перепугаться.

После 1917 года, на волне атеизма, в России возник стихийный бум на кремацию. Впрочем, здесь не столько вступал в права модерн, сколько дирижировала элементарная экономия: хоронить было дороже, чем сжигать. Кроме того, вследствие массового голода, распространившегося далеко за пределы Москвы и Петербурга, повысилась смертность, мест на кладбище стало не хватать и идея кремации пришлась очень кстати: в лишний раз подогрели атеистические настроения и заодно решили проблему с погребением. Прививать людям новые идеи начали через газеты, и здесь пропаганда разрослась до гротескно-абсурдных форм (что было не редкостью для советского государства в период его младенчества). Так, в печати появлялись заметки, прямо пропагандирующие кремацию, а в тридцатых годах возникло «Общество развития и распространения идеи кремации в РСФСР». Организация действовала рука об руку с «Союзом воинствующих безбожников», максимы которого в доступной для малограмотного населения форме — через хулительные шаржи и гнусные рисунки, транслировались в газете «Безбожник». Тем, кто заинтересован в теме, рекомендую найти копии выпусков. Дальше обложки можно даже не заглядывать, они сами по себе ярко иллюстрируют содержание.

Пропаганда кремации ярко демонстрирует степень вмешательства советского государства в жизнь человека — явление возникло в начале 20-х годов и окончательно оформилось к 30-м, когда удавка совсем плотно затянулась вокруг шеи. Провозглашая смелые декреты и авангардистские идеи отходом от буржуазных ценностей, молодая республика смело врывалась в быт человека. Создавались дома-коммуны, в которых десяток семей жило нараспашку, уплотнялись профессорские (да и не только) квартиры, куда вселяли солдат и рабочих, появлялись указания, что есть на обед и ужин. Характерно, что уже в 20-х годах возникла тенденция превозносить аналоги и закрывать глаза на негативные стороны — голод, нищету, дефицит. Нет мест на кладбище — современный и удобный крематорий к вашим услугам. Дефицит продуктов питания? Селедочный суп и подсолнечный жмых исключительно полезные продукты. Возвращаясь к теме вмешательства в жизнь человека, стоит отметить, что с равной бесцеремонностью власть вмешивалась не только в быт, но и в смерть, отвечая разом на все экзистенциальные вопросы: когда, где и как.

Впрочем, со смертью не церемонились не только те, кто выпускал декреты, но и те, кто о них узнавал из газет. Пиетета не испытывали. Смерть была повсюду и с ней (каким ужасным это могло показаться сытому стороннему наблюдателю!) не деликатничали. Показательны в этом отношении воспоминания Корнея Чуковского.

Только наступил 1921 год, 3 января. На праздниках — без елки, угощений, шампанского, развлекались как могли: «Он [Борис Каплун] бренчал на пьянино, скучал и жаждал развлечений. – Не поехать ли в крематорий? – сказал он, как прежде говорили: «Не поехать ли к "Кюба" или в "Виллу Родэ"»? – А покойники есть? – спросил кто-то. – Сейчас узнаю. – Созвонились с крематорием, и оказалось, что, на наше счастье, есть девять покойников. – Едем! – крикнул Каплун… Через 20 минут мы были в бывших банях, преобразованных по мановению Каплуна в крематорий… Каплун ехал туда как в театр и с аппетитом стал водить нас по этим исковерканным залам, имеющим довольно сифилитический вид. К досаде пикникующего комиссара, печь оказалась не в порядке: соскочила какая-то гайка.

Послали за спецом Виноградовым, но он оказался в кинематографе. В печи отверстие, затянутое слюдой, – там видно беловатое пламя – вернее, пары напускаемого в печь газа. Мы смеемся, никакого пиетета. Торжественности ни малейшей. Все голо и откровенно. Ни религия, ни поэзия, ни даже простая учтивость не скрашивает места сожжения. Революция отняла прежние обряды и декорумы и не дала своих. Все в шапках, курят, говорят о трупах, как о псах».