Нелюбовь

Они ожидали глубоких, потрясающих до самых оснований бытия, катастроф; потери самости, да пусть даже гибели одного из участников битвы, которая была абсолютно деструктивна, во многом направлена не на противника, а внутрь самого себя, но невзирая на всё это прекрасная, поэтическая, битва...

Казалось невозможным, чтобы такая громада слов, волнительных минут и сбивающих дыхание чувств могла оборваться обычным угасанием эмоций; чтобы вся эта томительная, полная настоящей жизни, история, закончилась именно так: унизительно тихо, по-житейски банально и абсолютно в никуда — сопротивлялись понимать оба; отказывались невзирая даже на то, что дни шли, связи ослабевали, приготовленные слова превращались в труху.

Может быть именно оттого, что оба были людьми, богато наделёнными фантазией, они не могли принять тот прозаический жизненный факт, что истории любви не только могут, но в большинстве случаев именно что и заканчиваются отупением чувств и молчанием души.

Мозг ещё ждёт событий, некоторые рефлексы продолжают жить, но уже слух перестаёт напрягаться в ожидании благословенного, звучащего нетерпением звонка, и сердце уже не бьётся так туго и жёстко, когда в конце проспекта на миг привидится силуэт, несущий по площадям и набережным свою мрачную красоту. И вся нервная пляска гримас, слов на выдохе и звуков навзрыд заменяется тем, чем в обычной суете сует живут обычные в своих будничностях люди.

И вот вещи становятся вещами, обыденность, наделённая за те три месяца свойствами почти магическими, возвращается к тошнотворным формам скуки, и шестерёнки издевательски равнодушно лишают жизнь твёрдых форм, превращая дни в вязкую и мутную субстанцию.

И все эти багровые, сворачивающиеся кровью закаты, очаровательные в своей неспешности воскресенья, томительные ночи в ожидании утра, теперь становятся праздником и бедой кого-то другого, каких-то других людей, не их; не тех, у кого в левой части грудной клетки будто что-то лопнуло и никак не может срастись обратно.

А потом наступает ноябрь: сволочной, чёрный, утонувший в дожде и осенней грязи, пропахший гниющей листвой и мокрой землёй, из которой к прохожим устремляются неживые, похожие на скрюченные руки, обломанные ветки осин.

И однажды, когда уже все всё позабыли, мыслить друг о друге перестало быть привычкой, а старые образы не беспокоят, вызывая ощущение неполноты жизни, происходит встреча.

Если бы только каждое наше столкновение с желанным человеком происходило по сценарию, мир стошнило бы от идеально написанных сюжетов или же от бесконечного идиотизма этих выдумщиков, любителей красивых сюжетов. Но подумать только, скольких историй, чутких и тонких образов, торжественных минут, лишились все мы только потому, что от нас до унизительного мало что может зависеть.

Если бы кто-то из них взялся писать встречу, то мир должен был остановиться, реальность вывернуться наизнанку и поглотить всё вокруг — спрессовать деревья, мутное похмельное небо, цокот каблуков, жужжание проводов, похотливый смех студенток и воркотню голубей.

Здесь же всё происходит слишком быстро и без особенных эффектов. Кто-то поднимает глаза, где-то хлопает дверь, в ком-то оторопело замирает мысль, а вдали вспыхивает одинокий фонарь, и вдруг неожиданно и бесповоротно — спазм, дрожь, наваждение, и снова по накатанной — стремительное падение вниз, туда, вперёд, навстречу безумному ощущению, что вселенная сжалась до двух точек, застывших в нескольких сантиметрах друг от друга.

И куда только делись спокойно-равнодушные ночи, мирные дни и привычный, не нарушаемый ничем посторонним, темп мыслей? Где столь хвалёное безразличие, в каких далях исчезли бесстрастность и ощущение собственной силы?

Не потому ли что ничто не может закончиться бесповоротно, а открывшаяся однажды дверь так никогда и не захлопнется, покуда люди способны вспоминать, встречаться и чувствовать связи?