Зимняя ночь

Снежными вихрями крутит над городом зимний ветер. Он зверем бросается на пешеходов, иглами вонзается в щёки, задувает под пальто, с угрозой гремит железом крыш. Нелегко в Петербурге зимой. И во сто крат тяжело одиноким девушкам. Дрожащий электрический свет фонарей стелется по заиндевевшей земле, по которой бегут особи с ногами длинными, как телевизионные антенны.

Мороз звенит, мороз кусается. Укутав сочные тела в куцые шубки, дрожащие девицы впархивают в заведение. Тяжело и гулко звучат голоса мужчин, янтарным морем плещется жидкость в стаканах, и кажется, что все, кто есть в комнате, восхищенно глядят на вошедших дев, принесших с собой злой ветер и бесприютную февральскую стужу.

Шубки летят на вешалку, обнажая красные от мороза руки, стеклянные лаковые кудри откидываются с плеч за спину; девицы подходят к бару и просят девичий фруктовый коктейль. И нет ни грубостей, ни пошлостей, ни перебранок (столь привычных в разговорах друг с другом): сладкоголосые ангелы аккуратно цедят нектар и щебечут, щебечут, щебечут. А что же они щебечут? Ах, песню старую и привычную как мир: все про любовь да про отношения: «Да я ему такая, ну прикинь. А он мне такой, ну и вообще».

А рядом стоят мужчины — корректная стрижка под бобрик, пузырящиеся на заду брюки, рубашка, туго обтянувшая живот-барабан. Лица без примет и эмоций. Ведут диалог. И не обязательно про половое. Обсуждают всякое-разное, неинтересное.

В колонках зазывно гремит свинг, алкоголь полощет глотки, и кто-то большой и доброжелательный сыплет с небес серпантин, глядя на который думается, что все это — только для тебя одного. И остальные ведь так же думают. И эти, с задами и животами, — тоже. И ближе к рассвету, когда ночь походит на синий труп, мрачно заглянувший в окна, мужчины грузят пьяные тела новых подружек в автомобили — податливые, нежные тела, ничего не могущие подарить или дать ни себе, ни кому бы то еще, — и лихой узкоглазый извозчик несет их во всякие «девяткины» и «мурины». И бармен, подслеповато щурясь на рассвет, смотрит на испачканные помадой бокалы и, опираясь тяжело на стойку, устало вспоминает ночь. А в ней и пустота, и боль, и грусть по несбыточному прекрасному.

Представляются ему золотистые рощи, айвовые деревья, полуденный зной и жёлтая пыль, окутавшая безмолвный южный город. От жара и духоты звуки вязнут в воздухе, и даже осы, утром энергично кружившие над кишмишем, теперь лениво сидят на одном месте и, как и люди, ждут благодатной вечерней прохлады. По узкой дорожке, что вьётся между притихшими белыми домами, неторопливо следует девушка. Она идёт слегка покачиваясь то ли от зноя, то ли от подспудного осознания своей прелести. Под светлым платьем с узором из экзотических птиц вырисовывается крепкое тело — девушка делает шаг, и тонкий хлопок плотно натягивается на сильных бёдрах. Она не красавица — из-за таких не ломают копий, не пишут во славу стихов и даже не бросают надоевших жён. Смотря на её лицо издали, вы не заметите ни прелестных серых, чуть косящих глаз, ни три маленькие родинки на скуле, ровной линией стремящиеся к углам губ, ни едва заметной усмешки, которая их трогает. Это лицо из разряда тех, в которые нужно всматриваться. Если угодно, оно для ценителей, не терпящих яркого, но часто дешёвого блеска. И не увидев издали ничего особенно, вы, поравнявшись с ней, разочарованно отведете взгляд, не зная, что ещё секунда и вы бы узнали лицо, которого невозможно забыть.

Ступая по теплым булыжникам, девушка пройдёт дальше и спустится в сад, вальяжно развалившийся под ослепительным солнцем. Утирая со лба пот, она станет срывать персики и, нашёптывая слова на непонятном языке, складывать их в подол. И сад будет заливать яркий, будто от прожекторов свет, и едва заметный ветерок всколыхнёт длинную траву, зовя в тень раскидистых деревьев, и никого не будет вокруг, кроме этой чудесной девушки, неизвестно зачем очутившейся в жару на улице и срывающей персики своей дивной рукой. Весь мир превратится в негу и чистое томление, останется только девушка и... «Боже, боже, и как это можно, — думал человек, стоящий за барной стойкой, пробудившись от краткого сна, — чтобы в одном мире, под одним небом, жили красивые полнокровные южные женщины, спокойно срывающие мягкие персики с веток, и эти заносчивые костлявые особи в шубах, жадно пьющие коктейль за коктейлем, щедро бросающие тела на несвежие простыни в чужих кроватях и не оставляющие после себя никакого следа. Разве только длинный крашеный волос на подушке и какую-то вздорную глупость, которую она на прощание скажет мужчине, которого видит в последний раз. И ни любви здесь, ни безусловного влечения, только похоть и старый сюжет — как бы скоротать неуютную февральскую ночь и обмануть саму себя, что у тебя внутри что-то есть, кроме спеси и неумного женского тщеславия».

И усталый бармен уберёт бокалы, наденет пальто и, тихо закрыв за собой дверь, выскользнет в воскресное зябкое утро, опасное для всякого, кто мыслями живёт в садах и каждую ночь наблюдает тление.