Весеннее,московское

Ранним мартом, когда небо приобретает цвет молока, смешанного с пылью, между искривлёнными спинами деревьев носится ветер, и трескучий холод отстаёт от щёк, Москва пропитывается пронзительным запахом чего-то пряного и столь же широкого, как её улицы.

По тротуарам решительным шагом идут узкобёдрые девушки и сжимают в руках мимозу — по-булгаковски тревожные жёлтые цветки, пушистыми созвездиями падающие на тротуар. Девушки почти маршируют, они радостно празднуют свою юность, торжествуют готовность отдаться миру, каждому мужчине, любому смотрящему в их глаза, которыми они как крючками цепляют прохожих и провожают из-за плеча, оставляя маленькую ранку и сожаление о красоте, которую ты не познал и уже утратил.

И в этой празднующей саму себя юности, равнодушной ко всему прелести, есть что-то невыносимое и обидное для пожилых лет мужчины, который смотрит на весёлый парад девушек, держится за бок, где раньше гнездилась опухоль, и посасывает сигарету с задержавшимся на её кончике пеплом.

Он привык к своему старому, но ещё крепкому телу, седым вискам, бессонным утренним часам, которые он должен как-то прожить, дожидаясь, когда соседи за картонной стеной его комнаты зашевелятся и, тем самым, дадут команду «утро». Он привык к утомительной гимнастике, болезненным уколам, пахнущей старыми вещами медсестре, натирающей его тело мазью и заставляющей с чувством унижения отводить глаза, когда её непреклонная рука тянет одеяло вниз и критически смотрит на... Он привык к своей старости, иногда — к беспомощности. Но никогда он не сможет привыкнуть к весне, победоносно врывающейся в Москву и выманивающей на улицы девушек, которые бесстыдно набрасываются на мир со своей жадной красотой, и со всей силой, на которую только способна молодость, требуют полного себе подчинения.