Расплата

Где-то летом в Ялте летом 192...-го за крохотным столиком в кафе сидели двое. Она по моде лет коротко стриженая, в белой юбке клинышками и папиросой в зубах, смотрела вниз на бурливое море. Он, плотно сбитый, с азиатским разрезом глаз, щурясь на солнце, любовался её загорелым лицом и, мучаясь, вспоминал слова песни, под которую ночью они кружились на веранде.

... Резкий разворот, рука крепче сжимает спину партнёрши, быстрая перебежка шагов,— ближе к оркестру и его оглушительному гулу, и опять — поворот, три мелких шага назад, и можно передохнуть, качая под ленивый голос саксофона тонкое тело, перетянутое бархатом.

В сумеречный час кожа женщин кажется золотой, шампанское в бокалах — янтарем, который щекочет глотку и разливает по телу мягкую усталость. Под пальмами в углах скрывались от любопытных глаз длинноногие создания и их спутники. Сегодня галантные кавалеры, а назавтра — звери с маузерами, которые пришли с арестом к тем, кого сейчас ласкают и восторженно заглядывают в глаза. Ночь избавляет от жары и накрывает вуалью лицо всякого, кто притворяется на несколько часов другим человеком: кем-то, не знавшим войны, революции, голода, самоубийств, доносов и чувства, что земля ушла из-под ног и не вернулась.

— Смотри, парусник, — от сигареты, зажатой между пальцами шёл жар, — Прокатимся?

— Прокатимся, —повторил он, подзывая официанта, мелькавшего среди кустов с алыми соцветиями. Они кровью струились по ступеням к беседке, увивали её, брызгали дальше по склону и горели сигнальными огнями, беспокоя  раздражённое зноем сознание.

Он снова повернулся посмотреть на цветы и почувствовал боль в затылке, она спустилась на лицо, липким холодом разошлась по телу. Что-то было не так. Эти красные цветы, почти фихическое ощущение их недоброго цвета, неожиданная боль. Откуда ей взяться? Организм крепкий, привычный ко многому, даже осенний переход через обледеневшее болото голод  во время перехода...  не ослабил тела. Он и в госпитале лежал больше для спокойствия командри, чем ощущал в этом необходимость. И если нужно было, после весёлой ночи, проспав всего два часа, он мгновенно отрывался от подушки, надевал кобуру и ехал в фамильную усадьбу, само название которой было связано с багровой кровью где весной розовый   ехать в разбужённый   к голоду, и к не было похоже на  и не было тревогой человека, который

только приехал на море и ещё не избавился от дурных привычек — слежкой за стрелкой часов или ожиданием, что вот-вот раздастся наглый звонок телефона. Здесь было другое; оно издали предупреждало о себе красными  цветами, застывшими на фоне бирюзового моря и тёмных камней, вылизанных солёной водой.

Шумно вздохнув, он улыбнулся девушке и пробормотав, что хочет освежиться, встал. Она, откинув голову, посмотрела на него и не угадав повода для волнения, кивнула:

— Я приду потом. Сейчас не лучшее время для купания.

Сердитым ударом море ударяло по скалам, заползало в щели и шумливой пеной возвращалось, прихватив водоросли и обронённые кем-то очки. Он представил, как тот человек, близоруко щурясь, вглядывался в воду, а затем, махнув рукой, пошёл прочь, надеясь, что не забыл положить в чемодан запасные очки, а тут ещё мысли о сытном партийном обеде, ялтинских пухленьких девушках, они так сговорчивы, так просты, а жена дома, и, конечно, заругает за очки, импортные же, не наши, не нужно было всё-таки купаться, сегодня море бурливое, беспокойное…

Солнце жалом впивалось в лежащих на камнях людей и оставляло на щеках рыжие отметины лета. Волна скрипела и шуршала галькой — перекатываясь, она нехотя возвращалась в море. Кусты олеандра млели в судороге душного полдня, флаг республики ник к древку. Насекомые устало жужжали в мякоти абрикоса на дороге.

Пройдя вверх по склону и выйдя на скалистую площадку, он сбросил рубашку и, подпрыгивая на одной ноге, снял брюки. Согнув колени и вытянув руки, оттолкнулся от земли и прыгнул.

Погрузившись в синюю прохладу, он поплыл в сторону парусника, разгребая воду сильными движениями, будто пытаясь затолкнуть поглубже головную боль. Сердце гулко колотилось, словно став слишком большим для вмещавшей его грудины. Он попытался нащупать ступнями песчаное дно, но оно уходило всё дальше от беспомощных ног. Поняв, что заплыл далеко, он перевернулся на спину и открыл рот, не то пытаясь найти губами кислород, не то закричать. Голоса с пляжа замолкли, парусник уплыл, и всё, что осталось вокруг, было только водой. Она не отпускала, втягивала в себя, действуя заодно с болью,  застилавшей взгляд.

Он снова открыл рот, чтобы закричать, но сил не хватило даже на это, и,  перестав вспенивать руками воду, погрузил в неё лицо с зажмуренными глазами. Из призрачного далёка, где играет джаз-оркестр и женщины, подчиняясь мужчинам, скользят в такт музыке, до него донеслись слова песни. Они уже не имели значения и не могли спасти его, не делали берег ближе и не придавали сил. Незатейливый напев, будто сочинённый ребёнком, отзывался слезами, качая в такт равнодушное синеглазое море: «Вы плачете, Иветта, что наша песня спета, а сердце не согрето без любви огня»...

Голова мужчины снова показалась над волной, потом она исчезла и море снова стало играть с галькой и