Съездила на две недели в Москву и рассказываю, что увидела, почувствовала и чем коренным образом отличаются столица и Петербург.
В Москве люди постоянно вступают в схватку взглядами и разглядывают друг друга, строя невербальную коммуникацию. В Петербурге глаза, устремленные в землю, — это норма, и пожирать прохожего взглядом практика не из самых любимых. Поэтому львиная доля ощущений просто обходит петербуржца стороной.
В Москве сообщение с незнакомыми людьми строится по формуле easy-going: люди легко вступают в диалог, перебрасываются ничего не значащими фразами и проще демонстрируют свои вкусы и убеждения, не боясь казаться навязчивыми невротиками.
Я не заметила, чтобы в Москве особенно торопились. Здесь разумно расходуют время. Быстро идущие по улице люди знают, что скорость — это преимущество, ибо стоит тебе замешкаться, как на 65 секунд загорится красный свет и тогда будь добр скучать перед светофором.
Я не столкнулась в Москве с хамством и наглостью. Я заметила свободу самовыражения без стеснения и выспренности (просто эта свобода имеет форму более грубую, чем в Петербурге).
В Петербурге грязные узкие улицы, на которых людям сложно разойтись, и куда удобнее толкнуть проходящего плечом, ибо уйти в сторону возможности нет, да и чего миндальничать: все равно никто ничего не скажет в ответ, ибо это не в традиции. Ещё сочтут за агрессию, а в Петербурге агрессия незамедлительно превращается в истерию. Посему молчание выбирается как самое аутентичное городу поведение.
В Петербурге ветер немилосердно обдувает со всех сторон, и ты чувствуешь себя беспомощным юнгой, стоящим на корабле, который неистово терзает шторм. Ветер продирает до костей — никуда от него не спрячешься.
Москва напоминает сияющую, щедро покрытую блестками игрушку, которую хочется вертеть в свете миллиардов гирлянд и неона. Москва похожа на бесконечный праздник, который всегда с тобой. Если передвигаться только по центру, это ощущение становится незыблемым.
Из-за красивой городской витрины москвичи одержимы фотографированием. За одну минуту видишь по три фигуры в разных частях улицы, принимающих позы — от зазывных образов, навеянных показами Victoria’s Secret, до простых селфи под арками из цветов и украшений.
В Москве очень много не просто симпатичных, а сверхпривлекательных девушек. Манера одеваться обыгрывает здесь мотивы хрупкости, воздушности, женственности, и обнаженные ноги, короткие платья, распущенные волосы, грудь, рвущаяся из выреза, и наглые глаза — это части образа столичной барышни, которые всегда замечаешь, как бы тебе не нравился андрогинный тип внешности или простота в одежде. В Петербурге до сих пор правит бал нормкор, а лучшее одеяние для девушки — мешкообразное платье, в котором она бредет по выбоинам в асфальте, мимо обветшавших особняков великих князей и банкиров. Но есть и минусы в московской красоте –– девушки явно конкурируют друг с другом, стараются изо всех сил, и из-за этой натуги их лица теряют всякую человечность: люди превращаются в лесных зверей в отлично скроенных костюмах. Нередко с раздутыми от гиалуроновой кислоты губами.
Москва — это про деньги, Петербург — для души. В последнем хорошо снимать угловую комнату с лепниной на потолке, рядом с изразцовой печью и кариатидами, тихо себе работать кое-где и кое-как, наслаждаясь рефлексиями и патологиями. Последние не без участия суровой девятимесячной петербургской зимы накапливаются в организме. Как бы вы ни были здоровы, у вас, как на целлулоидной пленке во время проявки кадра, проступят эти черты и захочется заползти в какой-нибудь декадентский притон и интеллигентно нах*яриться кальвадосом. Или пивом. А потом подцепить барышню и говорить ей о мирах, половой истекая истомою.
В Москве не хочется гнить. В ней хочется развернуть жизнь к себе лицом, отбросить всякий квиетизм и участвовать в происходящем карнавале наравне с теми, кто его создает. Честолюбивые намерения неминуемо дополнят консьюмеризм и снобизм, но кое-кому удастся держаться высоких человеческих идеалов и хорошо зарабатывать, не будучи мерзавцем и пошляком.
В Москве много «Ламборгини», «Баленсиаги» и прочей дорогой мишуры. Зачастую все это — социальный маркёр, а не признак благосостояния. Понтами разбрасываются охотно: судорожно рычит двигатель итальянского спорткара, а её обладатель с победоносным выражением на лице рулит в прекрасную московскую ночь, откуда затем последует в свою халупу в Мытищах.
Москва — это дикая помесь какой-то глубокой азиатчины и патриархальной русскости. Даже сам облик города, местами варварский, об этом постоянно напоминает. Чёрт знает, в чём причина. Идёшь по вылизанным улицам и чувствуешь: что-то здесь не так. Ну а вот гуляешь по пыльному Петербургу — ноет сердечко: вот она, бывшая столица Российской Империи, построенная в традициях типичного европейского города. В Москве тебя центрифугой закручивает по кругу: можно гулять до бесконечного, края не видно, а в Петербурге, с его устремлёнными вперед першпективами, ты нехотя всё равно упрёшься в воду. Москва действительно эклектична: рядом с белостенными храмами высятся зеркальные здания бизнес-центров, напротив которых шумит магистраль. Или ещё лучше: по центру щедрой рукой разбросаны хрущёвки, а рядом с ними соседствуют дома начала XX столетия.
В Москве много уютных, каких-то обжитых, топографических наименований: Покровка, Тишинка, Сретенка, Рождественской бульвар. Всё звучит немного просторечно и потому особенно по-домашнему.
В Москве много пошлости, вульгарщины, откровенно плохого вкуса.
В Москве много стильного, выверенного и точного. Этот пункт отлично уживается с предыдущим.
Нет никакого противостояния между Петербургом и Москвой. Есть два российских города, которые не похожи на всю остальную Россию. Первый до сих пор существует за счет своих мифов (в том числе о культурной столице) и исторического прошлого, которое он обыгрывает и постоянно вспоминает. Москва, вся переделанная и перекопанная, вновь собранная и вымытая, живет настоящим, интенсивно развиваясь и как будто вовсе наплевав на то, что с ней когда-то происходило.
Петербург постоянно соблазняет москвичей мечтой об интеллигентском рае, каком-то потерянном Петроградо-Ленинграде, по которому бродят тени на омываемых Невой берегах. Сюда бегут за романтикой белых ночей, за андеграундными вечеринками, возможностью усложнить простое и упиваться этой сложносочинённостью, сидя на крыше и разглядывая колодцеобразные дворы. Петербуржцы едут в Москву, влекомые финансовыми возможностями, и изгнанные из города осознанием, что Петербург высасывает много драгоценных сил, даруя в обмен депрессию, если чересчур увлечься рефлексией. Депрессия может оборачиваться творческой удачей, прыжком на новый уровень самосознания и сулить невиданные возможности для внутреннего роста, ведь только через страдание мы находим себя. Но до этого ещё нужно дойти, согласиться и примириться.
Если в Москве нужно бороться за деньги, то в Петербурге все схватки связаны с тем, чтобы найти для себя комфортное эмоциональное состояние и, держась его, стоически выносить хмарь, холод и радоваться вопреки. Стоицизм на практике. В Москве же от окружающей позолоты и богатства напоказ может съехать крыша не хуже, чем у Аркадия Долгорукова из «Подростка» и ротшильдовские мечты о капитале выедят всё человеческое. Так что безумия не избежать нигде. Вот и ездят люди из Петербурга в Москву, из Москвы в Петербург и этим бесконечным движением восстанавливают человеческий баланс в столицах — бывшей и нынешней.
Если бы между Петербургом и Москвой вырос новый город, эдакий рехаб для уставших от суеты и денег, рефлексии и депрессии, это был бы замечательный город. Но он никак не возникнет, зато вырастают многоэтажки в Питере, а Москва всё ширится и длится и скоро доползёт до станции «Окуловка». А оттуда и до Петербурга рукой подать.