Когда мир станет прежним

Стояла мокрая, дрожащая ознобом весна. Был март. Все случилось в дни, когда людьми овладел страх.

Еще недавно мы были самонадеянны, пили коктейли на роме и жили предвкушением лета с его зноем, морской синевой и сочными осьминогами в ресторанах Пелопоннеса. Но очень скоро, чуть не в неделю, случайное прикосновение и кашель в толпе стали нервировать, а затем вызывать ужас, загнавший весь мир по домам.

Смотря в окно на тихую дорогу, мне кажется, что я предчувствовал грядущее; ощущал опасность чуть ли не в вибрациях воздуха, в самом его вкусе — железистом, с горечью. Но разве мог я тогда что-то заметить, опьяненный будущей близостью с тобой? Я переживал нетерпение страсти и не чувствовал времени. Представляя близость, мечтал о единении, полагая, что через упрямую плоть со всеми ее костями, суставами и мышцами выражу свои чувства к тебе, преодолею дистанцию, что незримо была в каждой нашей встрече.

Отчего-то тогда я считал, что телесное связано с духовным. Задним числом легко говорить, что немец из Франкфурта не ошибся, рассуждая о любви и эротике, но в той темной комнате мне было не до самоанализа. Когда желание застилает разум, меньше всего думаешь о том, что тебе уготовано в недалеком будущем с его взявшей верх рациональностью; не понимаешь, насколько унизительны попытки достичь через тело того, что к физиологии не имеет отношения.

Как все тогда было? Я знаю, ты помнишь, что было хорошо и даже лучше, чем в мечтах хотя бы оттого, что происходило наяву. Но главным было не то. На короткое время показалось, что мы — прости за пошлость — стали одним целым, но когда аритмический бег сердца замедлился, а ты отодвинулась, остались только два лежащих тела — чужих, голых, ненужных друг другу. Передо мной снова были мучительная невозможность преодоления границ и пугающая неспособность стать ближе. Я чувствовал отчужденность не только между нами, но и вокруг нас: ею полнилась комната, из нее была сделана кровать, в ее водах стирали простыни, на которых темнело тонкое женское тело.

Я лежал прикрыв глаза и прислушивался к твоему дыханию: что ты чувствуешь, о чем думаешь? Иногда сложно заставить себя замолчать, но еще сложнее заговорить, когда молчание перестает быть передышкой и набирает вольфрамовый вес. Да и как рассказать о недостаточности близости, о непричастности к тому, с кем пару минут назад делил исступленную радость обладания? Разве для этого есть слова, а если и да, стоит ли их озвучивать?

Пока я думал, тишина, как судно в шторм, накренилась от будничного замечания, заполнилась водой, забившей в ванной, и потонула в простоте движений, когда я встал, собрал по комнате одежду и спросил что-то об ужине. Разговор стал неуместен, а два тела — теперь уже одетые и гладкие после душа, столкнулись в дверном проеме в последний раз, чтобы исчезнуть в неверных мартовских сумерках.

Позже, когда мы простились в треугольнике улиц, названных именами писателей, я шел домой, вспоминая день нашего знакомства. В то лето город захватили иностранцы, люди обнимались и праздновали победу футболистов. Мы сидели в ресторане одни и слышали крики воинственной радости, бой барабанов и трели дудок. Мне нравилось представлять, что за дверью катит революция и у нас есть всего мгновение перед тем, как она ворвется сюда и разлучит нас. Выйдя потом в переулок, я долго целовал тебя в сыром полукружье арки, куда долетали пьяные крики восторга и имя голкипера.

Теперь же улицы опустели как после взрыва. Бродя по ним, я думаю о молчании — единственном, что есть между нами теперь, и привыкаю к мысли — уже без удивления и борьбы — что иногда и от крепкого и большого чувства не остается совсем ничего. Я достиг сердца лабиринта, а в нем только эхо и тени.

Окружающая жизнь упростилась до столбцов из газет: заболели, вылечились, умерли. Но и это пройдет, мир будет прежним. И тогда, как и положено поздней весне, город утонет в липовом цвету, а над ресторанами взлетят красные полотнища маркиз.

Я знаю, что внешне все будет по-старому, мир не изменит себе, но кто же вернет нам самообольщение, и разве мы — это я и ты, помнишь, что когда-то было такое местоимение? — сможем быть прежними, почувствуем силу, страсть и желание сорваться в пропасть, стать уязвимыми и приблизиться к друг другу настолько, чтобы ушла тишина и мы перестали быть посторонними?