Подчас самое красивое, что есть в человеке — это не «качества», приветствуемые обществом (у каждой эпохи свои представления), а грусть, которую он умеет испытывать.
Но не та грусть, что вызвана внешними обстоятельствами — отношениями с людьми, плохой погодой, недомолвками, проблемами на работе, etc., а грусть глубокая, почти что скорбь, которая берётся от подспудного понимания сути вещей; от слепого осознания трагедийности человеческого существования.
Быть грустным — не увечье и не постыдное свойство характера. Это мета избранности, способность испытывать эмоции глубже, чем доступно прочим. И это же тяжёлая ноша, потому как быть жизнерадостным остолопом — негласная общественная обязанность. Это ещё Есенин писал: «казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство».
Грустный человек неудобен. Он мешает потреблять, бездумно веселиться, предаваться разврату и идти на поводу у эмоций.
Подлинная грусть — не сиюминутное состояние, это форма, в которую отлита душа, и человек тщетно пытается из неё выбраться: разбить перегородку и лишиться одной грани, чтобы выработать такую же нечувствительность как у окружающих.
И иногда ему это почти что удаётся — он вновь внимателен к людям, интересуется их заботами, взваливает на себя груз обязанностей, веселья и идей.
Из-за этих внутренних «просветлений» грустный человек очень нестабилен. Только что он громче всех хохотал на вечеринке и требовал ещё больше алкоголя и развлечений, и тут же застывает над конфоркой с зажатой в пальцах сигаретой и его взгляд тускнеет. Человек снова возвращается к себе, он вновь видит красно-синий хвост чудовища, который показался из-за угла кухни и вот-вот обовьётся вокруг тела, душа в кольце своих чуть влажных, пахнущим рептилией, объятий.
И тогда грустный человек еле-еле досиживает среди тех, кто минуту назад казался похожим на него, родным, выходит на улицу и бредёт по улицам, подмечая все уродства, какие только может дать город в ноябре.
Он видит мужика — тот трубно сморкается в сторону, видит школьников, из всех частей речи которых не режут слух только предлоги, смотрит на грязные дома — рамы забиты тряпьём, стёкла покрыты слоем трёхгодичной пыли, а за ними живут полузрячие, серолицые существа: они выходят на улицу только за огненной водой, чтобы затем, шатаясь, вернуться в сырое тепло квартиры и снова кричать беспутные песни.
Грустный человек бредёт по бульварам и проспектам, а в нём растёт, набирается соками, о щ у щ е н и е; это даже не мысль, не идея, это скребущее состояние непричастности всех ко всем и всему: отрыв человека от людей, вещей, понятий и представлений, знаний и мечтаний. Грусть — это мучительная невесомость, отмена гравитации, попытка приземлиться и создать связь, и невозможность сделать это.
И так грустный человек снова остро чувствует действительность и своё место в ней. Он выходит из радужного запоя и самообольщения, он ныряет в знакомую воду и широкими гребками устремляется глубже в себя. А вокруг матерятся школьники, мужик утирает нос, пьяницы засыпают над полупустыми чарками. Комьями на землю падает снег. Гравитация трудится над снежинками.